Хочу перечислить Вам некоторые мысли, которые живут во мне по меньшей мере несколько лет и создают преграду между мной и Церковью... Размышления над этими проблемами для меня отнюдь не забава. Они не только важнее самой жизни, ибо речь идет о вечном спасении; но я считаю их куда более важными, чем вопрос о моем собственном спасении. Забавой в сравнении с ними покажется и выбор между жизнью и смертью... Я размышляю об этих предметах со всей силой любви и внимания, какая мне доступна. Эта сила ничтожно мала по причине моего крайнего несовершенства, но, как мне кажется, она постоянно увеличивается. По мере того как она растет, узы, связывающие меня с католической верой, становятся все более и более прочными, все глубже укореняются в сердце и в разуме. Но в то же время и мысли, которые отдаляют меня от Церкви, - тоже обретают большую силу и ясность. Если эти мысли в самом деле несовместимы с принадлежностью к Церкви, значит, для меня вовсе нет надежды когда-либо приобщиться таинств. Если так, то я не вижу, как можно избежать вывода, что мое призвание - оставаться христианкой вне Церкви. Возможность такого призвания хотя бы для одного человека означала бы, что Церковь, называясь по имени католической[3], в действительности таковой не является и должна однажды ею стать, если ей суждено исполнить свою миссию[4].
Не ссылаясь на голос с неба или чудесное знамение, опираясь лишь на совесть и интеллект, простая, никому не известная девушка пытается вступить в спор с церковной иерархией, с многовековой теологической традицией.
В самой краткой и, поневоле, неполной форме учение, которое она защищает, таково. В основе мира лежит принцип Жертвы Бога. Церковная традиция учит, что Сын Божий воплотился в конце времен ради искупления грехов человечества, которое в начале своей истории уклонилось от следования Божией воле. Симона верит, что Воплощение Бога и Искупление были и есть всегда. Бог страдает вместе с каждой страдающей душой с первого до последнего дня мира:
Если бы Искупление со свойственными ему ощутимыми признаками и средствами не присутствовало на земле изначально, нельзя было бы простить Богу (если позволительно использовать такие слова, не впадая в богохульство) несчастье стольких невинных: лишенных имущества и родины, угнанных в рабство, преданных на пытки и умерщвленных в течение всех веков, предшествующих христианской эре. Христос пребывает на этой земле - во всяком случае, если люди Его не изгоняют, - везде, где есть преступление и несчастье[5], -
пишет она. И идет дальше: она считает, что и сама вера в Христа тайно присутствует на земле всегда и везде - в глубине всякого подлинного религиозного вдохновения, в прозрениях пророков и философов, поэтов, художников, музыкантов, независимо от их принадлежности к исторической Церкви и ее учению. Она верит, что Христос живет в каплях пота каменщика или матроса, что Его плоти можно причаститься в куске хлеба, оплаченном месяцами изнурительного крестьянского труда, что безгласная геометрическая теорема поет Ему хвалу не менее звучно, чем григорианский хорал. Что бессознательные, анонимные друзья и ученики Христа находятся даже среди тех, кто считает себя агностиками и атеистами... Итак Церковь - это весь мир людей во всем его многообразии, и необходимо, чтобы Церковь официальная это осознала сама и помогла осознать миру.
Ее открытие кажется ей вестью вселенской важности. Она обходит монастыри и храмы Прованса, ища отклика хоть у одного из служителей Церкви. Ее отказываются слушать, укоряют в бесовской гордыне, ищут в истории примеры еретиков, чьи взгляды, по их мнению, она воскрешает... Добрый священник-доминиканец о. Перрен, почти слепой, но со зрячим сердцем, восхищаясь ее честностью и благородством поиска, сравнивает ее с альбатросом из стихотворения Бодлера, чьи исполинские крылья парят над океаном, но не позволяют ходить по земле... Он понимает, что идеи Симоны не найдут отклика в церковной среде, и предлагает крестить ее “без огласки”. Она отвечает, что для нее “лучше умереть за Церковь, чем войти в нее под условием отказа от того, что открыто ей как воля Бога”. Она примет крещение, только когда (представьте!) Римско-католическая церковь официально признает, что маленькая, невзрачно одетая, нищая еврейка-беженка - говорит правду. Ибо она твердо уверена, что при всей кажущейся новизне только такое понимание учения Христа способно по-настоящему одухотворить жизнь европейской цивилизации, которая лишь по привычке продолжает называть себя “христианской”...
Она будет твердить это и на смертном одре, когда к ней призовут священника, но он уйдет, не сумев “смирить” ее. Но подруга незаметно окропит голову лежащей в постели Симоне несколькими каплями воды и произнесет шепотом формулу крещения... С тех пор в католической среде не прекращается спор: считать Симону крещеной, умершей “в мире” с Церковью - или все-таки, увы, нет...
Симона Вейль родилась 3 февраля 1909 года в безрелигиозной еврейской семье. Отец - известный врач Бернар Вейль - был родом из Страсбурга, мать Сельма - из Ростова-на-Дону. В доме Вейлей дружески принимали многих эмигрантов и изгнанников из России, начиная от известного биолога Ильи Мечникова с семьей в предвоенные годы - до Льва Троцкого в 30-е[6]. Детей у Вейлей было двое - Андре, впоследствии крупнейший математик[7], и Симона. В детях воспитывали трудолюбие и упорство, что, в сочетании с рано проявившимися выдающимися умственными способностями, принесло удивительные плоды. Впрочем, Симона, в отличие от брата, была очень болезненна; учеба, физический труд, спорт требовали от нее подчас предельного напряжения сил. С двенадцати лет до самой смерти ее мучили почти непрерывные мигрени.
В 1925 году во время обучения в лицее Симона посещала лекции и занятия Эмиля Шартье (Алена) - видного французского философа, который во многом способствовал воспитанию ее как будущего мыслителя. С 1928-1931 годах она обучалась на философском факультете Эколь Нормаль, где получила прекрасное классическое образование: изучала в подлиннике Гомера, Платона, философов-стоиков, великих греческих драматургов. С начала 30-х годов активно участвовала в левом рабочем движении. Симпатизируя в большей степени анархистско-синдикалистским течениям, она всегда сохраняла независимую позицию. Из-за политической активности ее несколько раз увольняли с преподавательской работы. В конце 1934-1935-м годах Симона работала на заводах “Альстом”, “Карно”, “Рено” в качестве ученицы, затем фрезеровщицы, считая, что тот, кто посвящает себя борьбе за интересы социальных низов, должен разделить условия их труда и быта. По этой же причине неоднократно уезжала в сельскую местность для участия в полевых работах - трудилась подолгу и за скудную плату. Регулярно публиковала статьи о положении рабочих в левых изданиях, особо подчеркивая подавление и вырождение личности в условиях современной индустрии, пагубное сужение духовных и культурных запросов, отрыв от исторических корней, земли и природы. В августе 1936 года Симона отправилась в Испанию для участия в гражданской войне на стороне республиканцев; впрочем, уже в сентябре, получив случайно сильный ожог ноги, была вынуждена вернуться домой. В 1937-1939 годах недолгие периоды занятости сменялись вынужденными отпусками по болезни. За это время Симона дважды посетила Италию, что было очень плодотворно для нее в духовном и творческом отношении. На Страстной седмице 1938 года во время службы в бенедиктинском монастыре Солем она пережила мистический опыт, после чего осознала себя христианкой. В то же время она продолжала писать публицистические работы, особенно много размышляя о причинах и характере разгорающейся войны, а также о сущности и происхождении тоталитарных идеологий эпохи - нацизма и коммунизма.
14 июня 1940 года в никем не защищаемый Париж вошла армия Германского рейха. 22 июня Германия с Францией подписали так называемый “договор о перемирии”. По его условиям, две трети страны были оккупированы, остальное победители оставили под номинальным контролем зависимого от них правительства маршала Петэна. Симона Вейль покинула Париж 13 июня вместе со своими пожилыми родителями. Среди многотысячных толп беженцев, где поездом, где пешком, семья добралась до города Виши, который стал отныне административным центром Французского государства (слово “республика”, в угоду немцам, было отменено). Затем Вейлям удалось переехать в Марсель, где Симона пыталась найти работу по специальности, подавая заявки на место преподавателя философии или математики. Однако на “неоккупированной территории” под давлением Германии вскоре вступили в силу законы, запрещавшие евреям преподавательскую деятельность. Таким образом, в течение 1941-го и начала 1942 года у Симоны оказалось много, как никогда, свободного времени для духовных размышлений. Как случилось, что именно европейская - христианская! - цивилизация выносила в своих недрах гитлеровский нацизм? Как случилось, что ее родина, жизнелюбивая, культурная, демократическая Франция, почти без сопротивления встала на колени перед врагом? Не лежит ли и на ее народе доля вины в европейской трагедии? Все эти жестокие вопросы, которые она ставила предельно остро, не оставляли ее, когда она пыталась решить еще более мучительную для нее проблему - о своем отношении к Церкви и к историческому христианству. На ее глазах христианская Европа, духовной воспитательницей которой от самой колыбели была Римская церковь, переживала период глубочайшего нравственного падения. Нужно было разобраться, дойти до глубинных причин, понять, где разошлись пути цивилизации и христианства и почему Церковь, называющая себя вселенской, на исходе второго тысячелетия своей истории оказалась бессильной выполнить свою миссию даже на одном континенте. Среди статей, написанных Вейль в “марсельский” период ее жизни, особо выделяется трактат “Формы неявной любви к Богу”, одну из глав которого, посвященную дружбе, читатель может прочесть ниже.
Образ жизни Симоны в то время был следующим: с самого дня падения Парижа она питалась только хлебом и овощами, не ложилась в постель, а засыпала на несколько часов на полу. Одежда ее была всегда чиста, но всегда одна и та же. Друзья и знакомые вспоминают ее в неизменном грубом длинном плаще и зеленом шерстяном берете, в башмаках на босу ногу в любую погоду. Каждый раз, когда ей удавалось заработать немного денег, она делилась ими с нуждающимися. День ее начинался с молитвы “Отче наш”, которую она многократно читала по-гречески, пока не достигала полной концентрации внимания. Об этой стороне ее жизни мы знаем из свидетельств двух самых близких ее друзей и собеседников той поры: упомянутого выше священника-доминиканца Жозефа-Мари Перрена и Гюстава Тибона, самобытного философа-крестьянина, на чьей ферме Симона жила и трудилась в августе 1941 года[8]. Частичное представление о ее духовных упражнениях дают записи молитв, которые она слагала сама. Не всякий решится повторить эти молитвы от своего имени:
Отче, во имя Христа, пошли мне то, что я прошу.
Чтобы я не могла послужить никакому своему желанию ни одним движением тела, ни даже намеком на движение, как человек полностью парализованный. Чтобы я была неспособна ничего ощутить, как тот, кто совершенно слеп, глух и лишен трех остальных чувств. Чтобы я была не в состоянии связать даже две самых простых мысли, как один из тех полных идиотов, которые не только не умеют считать или читать, но даже не смогли научиться говорить. Чтобы я была нечувствительна к любым проявлениям горя или радости и неспособна любить ни живое существо, ни вещь, ни даже самое себя, как до конца выжившие из ума старики.
Отче, во имя Христа, пошли мне, поистине, и это.
Чтобы тело могло проворно двигаться, или твердо оставаться неподвижным, в постоянном согласии с волей. Чтобы мой слух, мое зрение, вкус, обоняние, осязание воспроизводили совершенно точный отпечаток сотворенного Тобою мира. Чтобы мой рассудок с полной ясностью выстраивал все представления в строгом соответствии с истиной. Чтобы мое восприятие[9] со всей возможной силой испытывало любые оттенки скорби и радости. Чтобы моя любовь горела неутолимым пламенем любви к Богу и любви ради Бога. И пусть все это будет исторгнуто у меня, испепелено Божиим огнем, преображено в природу[10] Христа и дано в корм несчастным, чьи тело и душа лишены всякого рода пищи. А я... пусть я буду парализована, слепа, глуха, буду как идиот от рождения или как выжившая из ума старуха.
Отче, сотвори это превращение сейчас, во имя Христа. И даже если я прошу с несовершенной верой, исполни мою молитву, как если бы она была произнесена с верой совершенной.
Отче, поскольку Ты - Благо, а я - ничтожество, забери у меня это тело и эту душу и сделай их чем-то пригодным для тебя, и пусть в вечности от меня останется или то, что ты возьмешь, или не останется вовсе ничего.
За текстом молитвы следует не менее впечатляющий комментарий:
Такие слова имеют действенную силу, только когда они продиктованы Духом. Подобных вещей нельзя просить по собственному произволу. Это происходит лишь вопреки желанию. Вопреки желанию, однако, мы соглашаемся. Мы соглашаемся не тогда, когда нас оставляют. Мы соглашаемся на такое принуждение, которое душа, во всей своей полноте, оказывает нашей душе, во всей ее полноте. Но это согласие бывает полным и безоговорочным, оно дается в едином порыве всего нашего существа.
Не отсюда ли [в Библии и у писателей-мистиков. - П. Е.] метафора брака? Что происходит при этом между Богом и душой, похоже на то, что бывает между супругом и супругой, когда она еще девственна, - в первую брачную ночь. Новобрачная соглашается уступить принуждению[11]. Так происходит и соединение души с Богом. Душа дрожит от страха и не чувствует, что любит Бога. Она сама не понимает, что, если бы она Его не любила, она не согласилась бы. Так готовится брачное соитие - то, что сделает личное начало[12] в человеке простым посредником между его плотью и Богом[13].
Комментариев нет:
Отправить комментарий